О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!
Басё.
Приложение 1
К практике СОЗЕРЦАНИЯ.
Именно культ красоты и природы и является, по сути, национальной религией японцев. Красота присутствует в природе всюду и от человека требуется лишь зоркость, чтобы увидеть ее. Более того - не увидеть эту красоту в окружающем - значит показать свою кармическую деградацию, выявить погружение в неупорядоченный хаос, загрязненный низ бытия, в ад. И наоборот - причастность красоте и гармонии себя и природы, мира говорит о возвышении души человека в небесные благие божественные чистые кармические области. Отсюда понятно почему именно эстетическое чувство, а, не, например, моральная принципиальность, аскеза, т.е. этическое чувство, является важнейшим для японца. Поступить не красиво - значит в любом случае не правильно, плохо, гадко. Если же поступок красив - он не может быть плох по определению, даже если этот поступок связан с самым грязным - смертью.
Жажда общения с природой граничит у японца с самозабвенной страстью. Причем любовь эта вовсе не обязательно адресуется одним только захватывающим дух крупномасштабным красотам -- предметом ее может быть и травинка, на которой обосновался кузнечик; и полураскрывшийся полевой цветок; и причудливо изогнутый корень -- словом, все, что служит окном в бесконечное разнообразие и изменчивость мира.
Чувство изящного, наклонность наслаждаться красотою свойственны в Японии всему населению от земледельца до аристократа. Уже простой японский крестьянин -- эстет и артист в душе, непосредственно воспринимающий прекрасное в окружающей природе. Нередко он совершает отдаленные путешествия, чтобы полюбоваться каким-либо красивым видом, а особенно красивые горы, ручьи или водопады служат даже объектом благоговейного культа, тесно переплетаясь в представлениях простолюдина с конфуцианскими и буддийскими святынями.
Из этого культа красоты, стремления жить в согласии с ней и возникло японское искусство. Стремление к гармонии с природой - ее главная черта. Так, японские архитекторы возводят свои постройки так, чтобы они сливались с окружающей средой, были открыты ей. Вообще же вопросах вкуса японцы очень просты и превыше всего ценят естественность, как и показывает их образ жизни.
Четыре мерила прекрасного. Итак, связь красоты и природы для японца неразрывна. Природа для него - естественный правильный ход вещей, прекрасный мир в целом, а не что-то противостоящее культуре, цивилизации. Красота и естественность для японцев - понятия тождественные. Все, что неестественно, не может быть красивым. Но ощущение естественности можно усилить добавлением особых качеств.
Вот ключевые эстетические категории в Японии, оказавшие огромное влияние на развитие искусства и образ жизни японцев.
1. Саби - буквально - патина, ржавчина - пропитанность стариной, временем, естеством, полученная естественным образом в своем естественном месте. Время способствует выявлению сущности вещей. Поэтому японцы видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает потемневший цвет старого дерева, замшелый камень в саду или даже обтрепанность - следы многих рук, прикасавшихся к краю картины. Все, что сумело накопить в себе и сохранить протекавшее через них время, сам окружавший их мир, послужить этому миру - с особой силой отсылают к общению с этим миром, к правильному к нему отношению.
2. Ваби - прелесть на вид слабого, малого, скромного, покоряющего своей правильностью, внутренней чистотой, искренностью и достоинством, это чарующее одиночество вещей на своем месте.
Выдающийся мастер чайной церемонии Сэн-но Рикю, создатель ритуала ваби-тя ("простой, уединенной чайной церемонии"), предписания которого остаются в силе по сей день, уподоблял дух ваби "цветку, который расцвел на увядшем дереве, или клочку травы, пробивающейся сквозь снежный покров, - другими словами, жизненной силе, проявившейся в чужом окружении". Скромная прекрасная Золушка за ночными трудами в доме мачехи, отказавшаяся поехать на бал - это очень ваби.
Ваби -- это отсутствие чего-либо вычурного, броского, нарочитого, то есть в представлении японцев вульгарного. Ваби -- это прелесть обыденного, мудрая воздержанность, красота простоты. Воспитывая в себе умение довольствоваться малым, японцы находят и ценят прекрасное во всем, что окружает человека в его будничной жизни, в каждом предмете повседневного быта. Не только картина или ваза, а любой предмет домашней утвари, будь то лопаточка для накладывания риса или бамбуковая подставка для чайника, может быть произведением искусства и воплощением красоты. Практичность, утилитарная красота предметов -- вот что связано с понятием ваби.
3. "Сибуй". "Ваби" и "саби" -- слова старые. Со временем они стали употребляться слитно, как одно понятие -- "ваби-саби", которое затем обрело еще более широкий смысл, превратившись в обиходное слово "сибуй".
Если спросить японца, что такое сибуй, он ответит: то, что человек с хорошим вкусом назовет красивым. Сибуй, таким образом, означает окончательный приговор в оценке красоты. На протяжении столетий японцы развили в себе способность распознавать и воссоздавать качества, определяемые словом "сибуй", почти инстинктивно. В буквальном смысле слова сибуй означает терпкий, вяжущий. Произошло оно от названия повидла, которое приготовляют из хурмы.
Сибуй -- это красота простоты плюс красота естественности. Это не красота вообще, а красота, присущая назначению данного предмета, а также материалу, из которого он сделан. Кинжал незачем украшать орнаментом. В нем должна чувствоваться острота лезвия и добротность закалки. Чашка хороша, если из нее удобно и приятно пить чай и если она при этом сохраняет первородную прелесть глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной обработке материала -- максимальная практичность изделия -- сочетание этих двух качеств японцы считают идеалом.
Понятия "ваби", "саби" или "сибуй" коренятся в умении смотреть на вещи как на существа одушевленные. Если мастер смотрит на материал не как властелин на раба, а как мужчина на женщину, от которой он хотел бы иметь ребенка, похожего на себя, -- в этом отзвук древней религии синто.
Слово "сибуй" имеет самое различное, подчас даже неожиданное применение. Однажды в метро я слышал, как две девушки пользовались им, споря о киноактерах:
Ив Монтан, например, обладает этим качеством, ибо ему присуща грубая, мужественная красота, а вот Ален Делон -- нет. Из японских же киноактеров понятию "сибуй" больше всего соответствует Тосиро Мифуне, в то время как кумир школьниц Юдзо Каяма, исполняющий под гитару песенки собственного сочинения, вовсе не сибуй, потому что слишком смазлив. Слово "сибуй" воплощено в терпком вкусе зеленого чая, в тонком, неопределенном аромате хороших духов.
Сибуй -- это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью. Сладенькое, мяконькое, гладенькое (ничтожно комфортное), вычурно претенциозное, бесполезно чрезмерное (вульгарное), блестящее, броское, визгливое (навязчивое)- все это не сибуй.
4. "Югэн". Не может быть красивым так же и все похотливое, низкое, животное, - с одной стороны, и - мертвое, холодное, механическое - с другой. По настоящему красивое должно быть сокровенным, неуловимым, а значит по настоящему живым, одухотворенно живым (а не по животному, - скотски живое - плоско, предсказуемо). Красивое - значит возвышенно живое, а значит - таинственное, недосказанное, уходящее в недостижимые выси и глуби первородного мира.
Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. В этой мысли коренится четвертый критерий японского представления о красоте. Он именуется "югэн" и воплощает собой мастерство намека или подтекста, прелесть недоговоренности.
Югэн - недосказанность, сокровенная суть, неуловимая таинственная красота мира. Искусство согласно этому принципу должно быть направленно только на главное - выявление намеком сокровенной неуловимой сути предметов, людей, душевных переживаний, остальное дополняется воображением и эмоциональным откликом читателя, зрителя, слушателя.
Эстетика югэн развила хэйанскую эстетику моно-но аварэ: очарование печалью вещей путем осознания мимолетности и преходящей сути бытия. Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных стихийных бедствий сформировала у народа душу, очень чуткую к изменениям окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское искусство к воспеванию изменчивости, бренности.
Радоваться или грустить по поводу перемен, которые несет с собой время, присуще всем народам. Но увидеть в недолговечности источник красоты сумели, пожалуй, лишь японцы. Не случайно своим национальным цветком они избрали именно сакуру.
Весна не приносит с собой на Японские острова того борения стихий, когда реки взламывают ледяные оковы и талые воды превращают равнины в безбрежные моря. Долгожданная пора пробуждения природы начинается здесь внезапной и буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и восхищают японцев не только своим множеством, но и своей недолговечностью. Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.
Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взглядом буддийской секты дзэн, оставившей глубокий след в японской культуре. Смысл учения Будды, проповедует дзэн, настолько глубок, что его нельзя выразить словами. Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных текстов, а через некое внезапное озарение. Причем к таким моментам чаще всего ведет созерцание природы в ее бесконечном изменении, умение всегда находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей жизни.
С вечной изменчивостью мира, учит секта дзэн, несовместима идея завершенности, а потому избегать ее надлежит и в искусстве. В процессе совершенствования не может быть вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке перемен.
Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
Чаще намекать, чем декларировать, -- вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.
У японских живописцев есть крылатое выражение: "Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть". У актеров издавна существует заповедь: "Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых".
Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада -- любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.
Югэн, или прелесть недосказанности, -- это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.
Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.
Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.
Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.
Итак, наслаждаться искусством значит для японцев вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр сумие -- словно проступающие сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись намеков и недомолвок.
Таковы хайку -- стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.
Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго предписано и стилизовано.
Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит человека гораздо дальше конкретного образа.
Наивысшим проявлением понятия "югэн" можно считать поэму из камня и песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.
Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
Но это действительно поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны.
Красота по-японски на "языке энергий" описывается с трех сторон: 1) - верное позиционирование в пространстве, обеспечивающее фокусировку - набор положительных энергий и защиту от отрицательных (ваби), 2) отсюда - правильное долгое, в нужном ритме движение во времени, обеспечивающее набор, концентрацию, напитанность некими позитивными энергиями (саби), и 3) резонансное динамическое сочетание ваби и саби, позволяющее на миг очиститься и продвинуться восприятием в самые сокровенные высоэнергетические области бытия, где сконцентрирована сама его суть, таинственная неуловимая суть жизни (югэн).
Приложение 2.
И еще к практике СОЗЕРЦАНИЯ
Даже сама письменность в Японии, иероглиф - объект созерцания не меньше, нежели фиксация информации. Это именно рисунок, а не буква, а каллиграфия или искусство иероглифической письменности - один из видов изобразительного искусства. При обучении иероглифике стирается грань между чистописанием и рисованием. Когда освоены необходимые механические навыки, человек уже не пишет, а рисует; причем не пером, а кистью, приводя ее в движение не только рукой, но как бы всем телом.
При совершенном владении кистью и безукоризненном чувстве пропорций, нужных для иероглифического письма, каждый японец, по существу, становится живописцем. Ему ничего не стоит несколькими мгновенными, уверенными штрихами изобразить гнущуюся ветку бамбука с мастерством профессионального художника.
Вспомним об алтаре красоты в японском жилище -- о токонома, то есть нише, подле которой садится глава семьи или гость. Это самое почетное место в доме принято украшать свитком с каллиграфически написанным изречением, чаще всего стихотворным.
Здесь, где каллиграфия смыкается с поэзией, мы видим второй пример упражнений в эстетизме -- всеобщее занятие стихосложением. Поэзия всегда была в Японии одним из излюбленных видов народного искусства.
Каждый образованный человек в Японии непременно должен владеть как мастерством каллиграфии, так и мастерством стихосложения.
Японское стихосложение не имеет ничего общего с рифмованием текста. Японское стихотворение - плод СОЗЕРЦАНИЯ. Это единовременный, мгновенный акт озарения, следующий за созерцанием, выраженные в предельно лаконичной форме, отражающей единое переживание-состояние. Образно говоря нужно найти внутри себя такую точку видения, чтобы в "обычной" капле росы разглядеть зажегшийся солнечный луч, превративший её на мгновение перед исчезновением в алмаз.
Излюбленными формами массового поэтического творчества служат танка или хайку, которые можно в какой-то мере сравнить с афоризмами или эпиграммами. Танка состоит из пяти строк и тридцати одного слога, чередующихся как 5--7--5--7--7, а хайку, ставшая очень популярной с XVI века, -- это танка без последнего двустишия, то есть семнадцатисложное стихотворение из трех строк.
Один художественный образ, непременно адресованный к какому-то из четырех времен года, плюс определенное настроение, переданное через подтекст, -- вот что должна содержать хайку. В хайку об осени говорится:
Гляжу -- опавший лист
Опять взлетел на ветку.
То бабочка была.
А вот хайку о лете:
Торговец веерами
Принес вязанку ветра.
Ну и жара!
До сих пор в середине января в Японии устраивается традиционное поэтическое состязание. Десятки тысяч стихотворений на заданную тему поступают на этот общенациональный конкурс. Лучшие из них зачитываются на торжественной церемонии в присутствии императора, публикуются в газетах.
Общественность проявляет живой интерес к авторам лучших хайку не только потому, что такой поэтический чемпионат проводится ежегодно с XIV века, но и прежде всего потому, что он остается неотъемлемой частью современной жизни.
Стихосложение в Японии -- не только удел поэтов, а явление очень распространенное, если не сказать общенародное. Около двадцати ежемесячных журналов общим тиражом свыше миллиона экземпляров целиком посвящены поэзии.
Икебана безусловно так же плод созерцания. Без чувства гармонии и интуитивного восприятия красоты целого, в которое вписывается цветок, то есть сам по себе - он бессмысленен. Европейцам понять это очень сложно, они упорно полагают икебану искусством составления букетов (созданием натюрморта), или даже просто цветочной аранжировкой, дизайном, словно сочетания цветов, веток и вазы достаточно для выявления красоты природы живущей в цветах. Икебана остается живой, естественной, прекрасной только в контексте мгновения ее созерцания, только в контексте окружающей природы, из которой она выбрана.
Есть притча о великом мастере чайной церемонии Рикю, сад которого славился на всю Японию цветами повилики. Взглянуть на них решил даже сам сегун Хидееси. Придя, однако, в назначенное утро в сад, он с удивлением обнаружил, что все цветы срезаны. Уже начавший гневаться, повелитель вошел в комнату для чайной церемонии и тут увидел икэбана из одного-единственного стебля повилики. Рикю принес в жертву все цветы своего сада, чтобы подчеркнуть их красоту в одном,
самом лучшем.
Эту притчу рассказывают каждому японцу на первом же занятии икэбана. Его приучают к тому, что выразительность скупа; что, хотя икэбана в целом -- это ваяние со знаком плюс - от нуля, пустоты - к полноте образа, с каждой отдельной ветки с листьями и цветами надо так же безжалостно удалять все лишнее, как скульптор скалывает с куска мрамора все, что не есть лицо.
Японцы не любят оценивать искусство на бегу, приемля его лишь как часть повседневной жизни. Чайная церемония, мастерство икэбана, стихосложение, любование природой -- все это объединено у них названием "фурю", что можно перевести несколько старомодным термином "изящные досуги". Человека, который пренебрегает ими в жизни, все равно, богатый он или бедный, считают ничтожеством. У нас же и на Западе огромное количество людей, - и причем людей богатых -- не имеют никаких художественных интересов.
Услышав выражение "о вкусах не спорят", японец охотно согласится с ним, хотя вкладывает в эти слова совсем другой смысл, чем мы. В Японии о вкусах не спорят, но не потому, что у каждого человека может быть свой вкус, а потому, что хороший вкус стал неписаным.
Цитаты:
При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути -- лоска времени, или, говоря точнее, "засаленности".
Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее. возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов.
Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932
Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же - на недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом выбрасываются; раздвижные створки--седзи, которые служат как окна или как перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.
Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934
Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений -- это явное выражение стремления природы к равновесию - оставляет его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.
Г Востоков в, Японское искусство. СПб.., 1904.
В японце мы находим мало понятное для нас сочетание артистичности натуры с отсутствием чувства личности. У нас артистическая натура неразрывно связана с сознанием своей индивидуальности, своей личной особенности и своей личной самоценности, но у японцев сознание особенности и мерило ценности прилагаются, по-видимому, к индивидуальности не личной, а собирательной, каковою является нация.
Г. Востоков в, Общественный, домашний и религиозный быт Японии. СПб.., 1904.
Рожденные в стране, изобилующей теми элементами природы, которые стимулируют поэтическую практику и формирование чувствительной души, а именно горами, морями, а также четкой сменой четырех времен года, японцы усовершенствовали методы дистиллирования красоты из этих богатств до степени, неведомой нам. Обычай любоваться цветущими деревьями, падающим снегом или полной луной выдает некоторые главные черты японского вкуса. В целом этот вкус скорее строгий, чем необузданный, скорее коллективный, чем индивидуальный, и сверх того -- в высшей степени избирательный. Поскольку вкус в Японии находится в общественном пользовании, он никогда не носит на себе личного клейма. Образцы красоты обретают поэтому силу закона.
Бернард Рудофски, Мир кимоно. Лондон, 1966
Минувшие века сделали японца человеком, который относится к жизни прежде всего как художник, эстет. Он не является человеком принципа. Основным законом его общественной и личной жизни служит не столько мораль,религия или политика, сколько нормы прекрасного. "Эстетическое объяснение Японии" -- вот хороший заголовок для книги, которую следовало бы когда-нибудь написать.
Робер Гиллен, Япония. Париж, 1961
Приложение 3.
Ко второй Норме - Обрести свой круг.
Праздник - стрежень японской жизни и в центре каждого праздника - ЦЕРЕМОНИЯ.
В каждом городе или деревне ежегодно проводятся местные фестивали "мацури" - любования цветущей сливой и вишней, ирисами и хризантемами, праздники колесниц и воздушных змеев, шествия "львов" и "злых духов", костюмированные постановки-годовщины знаменитых битв, праздники начала ловли рыбы и т.п. Отмечается бесконечное множество праздников в тысячах буддийских и синтоистских храмов и монастырей. В течение всего августа в Японии организуются ночные фестивали фейерверков. Не обойдут они и наш Оцу.
МАЦУРИ - календарный праздник. Это слово переводится также как "почитание", "поклонение", "служба", "культ", поскольку в старину им обозначались все действа, связанные с умиротворением божеств - "ками". Сейчас его употребляют по отношению ко всякого рода праздникам, не только религиозного происхождения.
С выходом праздника за стены храмов появляются обычаи устройства торжественных уличных процессий со священными паланкинами - микоси, платформами-колесницами - даси, с танцами и песнями.
Микоси по форме напоминают храм. Сделаны чаще всего из цветного картона и бумаги. Считается, что на время праздника в них переселяется дух божества храма. Микоси украшены моделями ворот синтоистских святилищ - тории, колокольчиками и шелковыми шнурами. Наверху помещается изображение птицы Феникс.
Паланкины устанавливаются на брусьях и их несут на плечах мужчины в ритуальной одежде - коротких белых штанах и куртках, иногда просто в набедренных повязках, головы повязаны куском материи, свернутой жгутом. Иногда к микоси по бокам прикреплены канаты, чтобы удерживать их в равновесии. Шествие сопровождается ударами барабана. Во время процессии создается впечатление, что микоси плывут над людским морем. Они то поднимаются, то опускаются, то раскачиваются из стороны в сторону и, кажется, вот-вот перевернутся. Обычно такие процессии проходят по определенному, заранее установленному маршруту. Бывают и детские микоси.
Процессия даси - центральная часть многих праздников. Они богато украшены резьбой, парчой, цветами, мечами, различными предметами, имеющими магическое значение. На платформах-колесницах расставлены фигуры легендарных героев японской истории, реальных или мифологических животных. На них же размещаются и музыканты. Возраст некоторых колесниц насчитывает не одно столетие. Они бывают подлинными произведениями искусства. На них можно видеть образцы ткачества, вышивки, работ по металлу, дереву, лаку. Иногда даси бывают с двухэтажный дом. Некоторые колесницы тянут канатами, другие толкают. После окончания праздника даси разбирают и хранят в специальных помещениях.
Праздник любования луной, ее отражением в воде, с церемониальным дарением пряников в виде луны и вкушением церемониально изготовленного напитка может быть в любую игровую ночь, а может быть просто аристократической практикой для избранных.
Как раз в середине августа отмечается праздник Бон - День предков (единственный народный праздник, связанный с буддизмом). Считается, что в эти дни духи предков посещают дома, в которых раньше жили. Для них зажигаются специальные приветственные костры мукаэ-би, которые в конце праздника сменяются прощальными кострами окури-би. Иногда окури-би зажигают в лампах и спускают по воде. В буддийских храмах служится церемония Урабон в честь покойных предков. По всей Японии в эти дни люди танцуют особый хороводный танец Одори, исполняемый в национальных костюмах. На праздник Бон часто предоставляются отпуска для посещения могил предков. Во время праздника Бон принято дарить друг другу подарки.
СЭЦУБУН - день изгнания злых демонов - может случиться в последнюю ночь. В обряде несколько действий, которыми отгоняли злых духов. Именно во время смены сезонов злой дух Кагухана ловил и поедал детей и девушек. От него спасали амулеты из веток колючих кустарников и голов высушенной рыбы. От другого злого духа, сходившего с горы Курама, монахи откупались бобами. Разбрасывание бобов сохранилось как наиболее важная часть обряда Сэцубун. Главы семейств разбрасывают бобы у дверей домов и даже квартир, приговаривая: "Черти - вон, счастье - в дом". Потом бобы собирают и едят в качестве ритуальной пищи, чтобы отвести всяческие болезни. Считается, что надо съесть столько бобов, сколько тебе лет, и еще один для того, чтобы в наступившем году ты был здоров и удачлив в делах. С древности существует обычай заворачивать бобы в бумагу и ночью класть сверток на перекресток дорог, чтобы кто-нибудь на него наступил. В этом случае все несчастья прошлых лет покинут человека.
Особенно шумно и весело обряд проходит перед храмами, где собираются массы участников и зрителей. Из храмов в толпу с угрожающими криками выбегают наряженные демонами мужчины, демонов гонят по улицам. Дети и девушки защищаются от них амулетами, помня, что демоны могут их съесть.
P.S. Значительная часть текста составлена из разнообразных цитат. Больше всего - из книги В. Овчинникова. Ветка сакуры.
